Колонка главного редактора

Памятка автору

Скачать прайс-лист:
vb-prc.xls (330 Кб)

Колонка главного редактора

Река времён в своём стремленье
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрётся
И общей не уйдёт судьбы.
Г. Р. Державин

     Бенджамину Дизраэли приписывается высказывание: «Когда мне хочется прочесть книгу, я её пишу».
С тех пор, как я стал интересоваться историей (т.е. очень давно), меня не покидало желание прочитать книгу, в которой связно и последовательно излагались бы основные события человеческой истории. Поиски оказались тщетными, поэтому, когда появились необходимые условия – удовлетворительный подбор литературы, персональный компьютер и свободное время, – я решил сам написать такую книгу. Сейчас, когда большая часть работы выполнена, осталось объяснить себе и другим, чем она отличается от прочих общих курсов истории и зачем она нужна в России в начале III тысячелетия от Р. Х.
     История – это всё, что прошло. То, что сегодня является нашей жизнью, уже завтра становится достоянием истории. Человека с воображением завораживает возможность погрузиться в прошлое, прикоснуться к жизни людей разных стран и эпох, которые жили, любили и страдали, как и мы, и затем исчезли, как предстоит исчезнуть нам всем. Приятно копаться в подлинных событиях, которые заведомо не затрагивают тебя лично. Над Рекой времён можно парить, с высоты птичьего полёта обозревая её сложные изгибы, разливы и водопады; можно, сидя на берегу, выуживать из неё забавные эпизоды; а можно замерять скорость течения и глубину, анализировать химический состав её воды и ила.
     По прошлому можно путешествовать, дивясь его красотам или несовершенствам; в нём можно спрятаться от неприятностей настоящего – слишком унылого, слишком бурного или просто тошнотворного. В прошлом можно найти всё, что угодно душе: кровавую трагедию, мелодраму, приключенческий роман, фарс, детектив, очерк нравов и т.п. О прошлом пишут монографии, романы и эссе, слагают стихотворения и поэмы, рассказывают саги и сказки. Историческая наука от прочих сочинений на исторические темы отличается тем, что (как и любая другая наука) имеет дело с фактами, которые не провозглашаются, а доказываются. «Готовность любой ценой установить, что же произошло в действительности», Р. Дж. Коллингвуд назвал первой обязанностью историка. Написанное одним историком постоянно подвергается критике другими; то, что выживает под огнём этой постоянной критики, может претендовать на статус научного знания.
     Прошлое можно представить в виде трёх больших пластов.
     Первый и основной пласт – это исторические события, нашедшие отражение в хрониках, летописях, документах, фольклоре и мемуарах современников. «Историк, исследуя любое событие прошлого, проводит грань между тем, что можно назвать его внешней и внутренней стороной. Под внешней стороной события я подразумеваю всё, относящееся к тому, что может быть описано в терминах, относящихся к телам и их движениям: переход Цезаря в сопровождении определённых людей через реку, именуемую Рубикон, в определённое время, или же капли его крови на полу здания сената в другое время. Под внутренней стороной события я понимаю то в нём, что может быть описано только с помощью категорий мысли: вызов, брошенный Цезарем законам Республики, или же столкновение его конституционной политики с политикой его убийц. История никогда не занимается лишь одной стороной события, совсем исключая другую» (Коллинвуд).
     Иными словами, исторические события – это то главное, что прожито и что пережито человечеством на протяжении тысячелетий.
     Второй пласт истории, тесно связанный с первым, – это образ жизни и мышления людей разных стран и эпох. Биологически такие схожие друг с другом, люди на протяжении тысячелетий выработали множество разнообразных обычаев, политических систем, моральных норм и мировоззрений; не поняв их, мы не поймём и происходивших событий. Зато, внимательно всмотревшись в это многоцветие, мы можем увидеть, в чём состоят различия между народами, насколько природа человека стабильна или пластична, в чём и каким образом отдельные люди, народы и человечество в целом могут меняться, а в чём они всегда остаются неизменными. А от того, как мы отвечаем на эти вопросы, зависит наше представление о будущем.
     Третий пласт истории был освоен сравнительно недавно, в XVIII-XIX веках от Р.Х., когда учёных Европы перестало удовлетворять простое изучение фактов прошлого. По мере накопления исторического материала всё чаще делались попытки свести его в систему, отыскать в историческом процессе закономерности. Историки захотели понять глубинные причины событий, разобраться в экономической и социальной жизни народов и сделать некоторые прогнозы на будущее.
     В своё время вся историческая наука представляла собой рассказ о прошедших событиях. Страницы исторических сочинений были заполнены описаниями деяний монархов, политиков, полководцев и прочих выдающихся личностей; по выражению Томаса Карлейля, «история мира – это биография великих людей» (он же назвал историю квинтэссенцией сплетни»). Ещё в начале XVIII в. английский государственный деятель Генри Сент-Джон, виконт Болингброк, писал: «Ребёнок внимает с восторгом сказкам своей няни, он учится читать и пожирает с жадностью невероятные легенды и рассказы; в более зрелом возрасте он усердно занимается историей или тем, что он принимает за историю, – официальным вымыслом; и даже в старости желание узнать, что произошло с другими людьми, уступает лишь желанию узнать, что произошло с нами самими…
     Вернёмся, однако, к событиям, запечатлённым в анналах истории: они все перед нами, мы видим, как они следуют друг за другом или как обусловливают друг друга – как причины или следствия, прямые или отдалённые. Мы словно возвращаемся в минувшие столетия – имеем дело с людьми, которые жили до нас, и попадаем в страны, которых никогда не видели. Так для нас расширяется пространство и продлевается время… События, свидетелями которых мы становимся в течение самой долгой жизни, кажутся нам очень часто ни на что не похожими, необусловленными, единственными в своём роде и невзаимосвязанными… Мы именуем их случайностями и рассматриваем как игру случая – слово, которое, между прочим, постоянно употребляется и нередко лишено точного смысла…
     …В древней истории… примеры, которые в течение жизни остаются незавершёнными, выступают в законченной форме. Мы видим начало, последовательное развитие и конец не только отдельных царствований (не говоря уже об отдельных исторических акциях или политических курсах), но правительств, наций, империй и разнообразных укладов, сменяющих друг друга… Опыт вдвойне несовершенен: мы рождаемся слишком поздно для того, чтобы видеть начало, и умираем слишком рано для того, чтобы видеть конец многих явлений. История восполняет оба этих недостатка».
     Начиная с эпохи Просвещения, европейские историки стали уделять отдельным личностям и событиям всё меньше внимания, занявшись анализом тех сфер общественной жизни, которые до того оставались за рамками событийной истории. Была сформулирована теория исторического прогресса – постепенного совершенствования человечества путём избавления от предрассудков и повышения роли разума. Были обнаружены взаимосвязи между различными сферами исторической жизни. Карл Маркс ввёл понятия «общественного способа производства» и «общественной формации»; при этом выяснилось, что таких способов производства очень немного (сам Маркс насчитывал четыре: античный, феодальный, азиатский и капиталистический). Макс Вебер проанализировал взаимосвязь между протестантской этикой и темпами капиталистического развития. Было признано наличие в истории не одной, а нескольких самостоятельных цивилизаций, каждая из которых внесла собственный вклад в развитие человечества.
     Казалось, в результате продолжения такой работы историческая наука сможет отразить подлинную историю, а не только внешнюю её сторону. Однако довольно быстро обнаружились издержки применяемой методики.
     Можно (и в ряде случаев очень продуктивно) сводить все варианты общественной жизни на протяжении тысячелетий к нескольким закономерностям или схемам; но слишком часто такой подход, подчёркивая единство человечества, оставлял за скобками вторую его сторону – невероятное разнообразие. На определённом этапе развития науки события и факты стали исчезать со страниц общеисторических курсов (хотя в работах специального характера фактическая сторона по-прежнему занимала важное место). История всё чаще превращалась в арену деятельности абстрактных законов, тенденций и концепций, наподобие гегелевского саморазвития Мирового Духа. К тому же обнаруженные закономерности вовсе не стали общепризнанными. Различные интерпретации исторического процесса оказались мало похожими друг на друга; значительная часть историков вообще считает, что ввиду принципиального различия между историей и естественными науками поиск исторических закономерностей не имеет смысла.
     В нашей стране на протяжении большей части XX столетия господствовала историческая концепция, представлявшая собой вульгарную переработку воззрений К. Маркса и Ф. Энгельса. Экономическое развитие (с упором на технологию и отношения собственности) было объявлено «базисом», все остальные сферы общественной жизни – «надстройкой», а суть исторической жизни сводилась к классовой борьбе. С этих позиций рассматривался любой вопрос. Н. К. Крупская, жена В. И. Ленина, вспоминала, как ещё до большевистской революции на одном из партийных мероприятий молодой делегат допытывался у Ленина и у неё, какие изменения в технике привели к расколу РСДРП (Российской социал-демократической партии) на II съезде в 1903г. «Мы с Ильичём посмеялись его наивности. Нам никогда не доводилось встречаться с таким примитивным пониманием базиса и надстройки, мы не думали даже, что оно может существовать», – писала Крупская. Между тем смеяться им совсем не стоило – от того наивного парня вела начало советская историческая наука. Даже в 1988 г. Д. Н. Альшиц, далеко не худший из советских историков, в предисловии к работе «Начало самодержавия в России» писал: «Исключительное значение для правильного понимания важнейших явлений и процессов периода становления самодержавия имеют ленинские положения о том, что в основании исторического развития всякого государства лежат непреоборимые требования экономического развития, а в основе всех преобразований и реформ, проводимых «сверху», в частности в период становления самодержавия, лежит классовая борьба эксплуатируемой части народа против эксплуататоров».
     При таком подходе на страницах истории народ представал в виде безликой массы, которую эксплуатируют и которая временами восстаёт против угнетения – вариант гораздо более примитивный, нежели деятельность «великих людей». Самое забавное, что конкретная экономика, особенно её финансовая составляющая, при этом также исчезла; её заменили общие фразы и разрозненные цифры, предназначенные не для анализа, а для бездумного усвоения. В тех редких случаях, когда приводимые цифры всё же поддавались сравнению, результаты выглядели удручающе. Представьте себе, что вы расспрашиваете о прошлом ваших близких – отца, мать, деда, бабушку. О чём вы скорее всего захотите услышать? О том, как протекало их детство, как они знакомились, как женились, как пережили войну, что ели, что носили, какую музыку слушали, наконец, как родились вы и какими вы были в детстве – словом, о событиях и образе жизни. Представьте теперь, что вместо всего этого вам расскажут, на каких предприятиях они работали, какую продукцию эти предприятия выпускали и как менялись объёмы выпуска продукции (в процентах к предыдущему периоду, без указания количества). А именно так по сию пору выглядит значительная часть курсов по общей истории.
     К тому же за пределами древности (т.е. начиная с античной Греции) почти всё внимание историков было сосредоточено на Европе, Северной Америке и СССР; истории стран Азии и Латинской Америки отводились буквально крохи. Так, в вузовском учебнике «Истории Средних веков» под редакцией Н. Ф. Колесницкого издания 1980г. из 212 страниц, отведённых пятивековому периоду т.н. «развитого феодализма», на долю стран Азии (помимо Турции) приходилось 12, Африка же вообще оставалась за скобками. При общей сосредоточенности авторов на социально-экономических аспектах историческим событиям в этих регионах места не оставалось вообще.
     С исчезновением СССР и КПСС выработанные подходы к описанию прошлого сохранились. Наряду с превосходными специальными работами, созданными в советскую эпоху и после её окончания, по-прежнему выходят книги по истории, в которых на несколько столетий упоминаются два-три события. Зато рядом с историей-схемой появилась её дурная противоположность – история-фантазия. Лишившись привычного перста, указующего непреложные истины, значительная часть постсоветского населения потеряла ориентацию и в пространстве, и во времени. Благодаря общему помрачению умов не слишком добросовестные авторы получили возможность под видом истории писать и издавать вообще всё, что угодно, игнорируя научную критику и руководствуясь исключительно спросом. В моду вошла новизна любой ценой. То, что давно и хорошо известно, выдаётся за тайну, только что обнаруженную благодаря новейшим изысканиям, либо без серьёзных доказательств заменяется чем-то, зачастую диким и нелепым, но главное – новым. Таким образом, каждый автор создаёт оригинальный вариант истории человечества по своему собственному вкусу. Построения А. Фоменко и Г. Носовского на реальное историческое пространство походят не больше, чем фантастические миры, по которым путешествуют Конан-варвар, хоббит Бильбо или волшебник Ринсвинд; то, что они скучнее, не делает их более правдоподобными.
     По этим причинам возникла настоятельная потребность, отодвинув в сторону всевозможные концепции, вкратце обозреть то, что мы реально знаем о событиях прошлого, о многообразии форм общественной жизни и их эволюции. Именно в этом и состоит основное назначение «Всемирных хроник». Концептуальная информация присутствует в них лишь в той мере, в какой речь идёт об особенностях развития различных цивилизаций.

Что есть лучшего? – Сравнив
прошедшее, свести его с настоящим.
Козьма Прутков

     Дэвид Юм в XVIII веке писал: «Видеть весь человеческий род с самого начала его истории как бы проходящим перед вашим взором… Какое ещё зрелище столь же величественно, разнообразно и интересно?».
     Юму в XX веке возражал Коллингвуд: «События не «проходят перед взором» историка. Они произошли до того, как он стал думать о них. Он должен воссоздать их в собственном сознании, сопережить тот внутренний опыт участвовавших в них людей, который он хочет понять… Правильная постановка задачи историком – не в том, чтобы узнать, что люди сделали, но в понимании того, что они думали».
     Любое историческое сочинение – это мост между прошлым и современностью. На одной его стороне – ушедшая жизнь, которая уже состоялась и не может быть изменена; на другой – историк, который вглядывается вглубь годов, веков, тысячелетий, пытаясь что-то понять, восстановить интересующие фрагменты былого. Но возможна ли вообще правдивая история, не засоренная домыслами и искажениями?
     В последнее время получила широкое распространение суперкритическая точка зрения – вообще-то очень старая, даже древняя (её когда-то называли пирронизмом), но для нас сейчас выглядящая новой. Утверждается, что объективной истины не существует – есть лишь те или иные интерпретации. В современной России, где из-за потери ориентиров, распространения пиаровских технологий и непривычки шевелить мозгами многие не в состоянии понять даже то, что происходит у них на глазах, исторический нигилизм приобрёл массовый характер.
     В своё время Болингброк, признавая обоснованный скептицизм в отношении исторических фактов, писал: «Но так как люди склонны доводить свои рассуждения до крайностей, некоторые готовы утверждать, что вся история состоит из побасенок и что даже лучшая из историй – лишь более или менее вероятная легенда, искусно придуманная и правдоподобно рассказанная, где ложь и правда незаметно переходят друг в друга. Приводятся все аргументы, использованные Бойлем и другими, чтобы обосновать этот вид пирронизма, и отсюда делается вывод, что если так называемые истории, повествующие о первых эпохах и о происхождении народов, слишком невероятны и слишком плохо подкреплены документами, чтобы вызвать к себе хоть какое-то доверие, то исторические сочинения, написанные позднее, содержащие больше вероятного и опирающиеся даже на свидетельства современников, всё равно не в состоянии внушить ту степень доверия, которая необходима для того, чтобы изучение их могло принести пользу человечеству. Но здесь происходит то, что случается весьма часто: предпосылки верны, а выводы ложны».
     Основные аргументы сторонников суперкритического взгляда на историю сводятся к следующему:

• предмет и метод истории делают невозможным, в отличие от естественных наук, установление объективной истины: ведь естественные науки изучают повторяющиеся и воспроизводимые явления, двигаясь от частного к общему, а история, двигаясь, напротив, от общего к частному, имеет дело с неповторимыми событиями и с психологией отдельных личностей;


• свидетели исторических событий даже то, что видели своими глазами, излагают по-разному; летописцы обычно либо не всё знают, либо выражают интересы какой-либо одной стороны в политической борьбе и потому пристрастны;


• историки, изучающие дела давно минувших дней, также предвзяты в силу собственных политических взглядов, национальности, предрассудков своей эпохи и просто особенностей характера.

Метафизика – это обыкновенная физика,
только в руках учёного, который слишком далеко ходит за фактами.
Сэмюэль Батлер

     Различия между историей (вообще «науками о культуре») и т.н. «точными» или «естественными» науками действительно существуют, но они едва ли больше, чем между различными видами самих естественных наук. Коллингвуд отмечает: «Некоторые системы знания, например метеорология, организуются с помощью сбора данных, относящихся к событиям определённого рода, событиям, которые учёные могут наблюдать в момент их протекания, хотя и не могут воспроизвести их по своему желанию. Другие системы знания, такие, как химия, организуются не только с помощью пассивного наблюдения событий, но и путём воспроизведения этих событий в строго контролируемых условиях. Третьи системы организуются вообще не с помощью наблюдения, а путём принятия некоторых предположений и развёртывания с максимальной тщательностью всех следствий, вытекающих из них».
     Предмет исторической науки – прошлое человечества – в самом деле не воспроизводим. Но точно также не воспроизводимы (полностью или частично) события прошлого, которые изучаются геологией или астрофизикой. События истории человечества, как и истории Земли или Вселенной, являются звеньями одной цепи, тянущейся из прошлого в будущее; задача науки – восстановить (и, может быть, объяснить) эту цепь. Более того: события истории наблюдать и анализировать проще, поскольку геологические и астрофизические процессы протекают обычно слишком медленно, чтобы продолжительность человеческой жизни позволяла их рассмотреть.
     Совершенно неверно, будто естественные науки всегда идут от частного к общему: это относится лишь к фундаментальным наукам, но никак не к прикладным (и не к математике). Процессы анализа поведения циклона, постройки моста, крупного ускорителя частиц или космического корабля, лечения больного и воспитания ребёнка не менее уникальны, чем, к примеру, попытка воссоздать события и атмосферу времён III династии Ура.
     Часть историков, в отличие, например, от физиков, действительно уделяет уникальным фактам намного больше внимания, чем повторяющимся явлениям и предполагаемым закономерностям (хотя другая часть историков поступает прямо противоположным образом). Но это происходит главным образом оттого, что исторический факт, как правило, имеет очень сложную структуру и динамику; его правильнее сравнивать с моментом развития звездной системы, чем, например, со свободным падением тела или делением «элементарной частицы».
     В той части, в какой история занимается психологическим состоянием отдельных личностей, она действительно сближается с художественной литературой; науки, которая уделяла бы столь большое внимание психологическому состоянию отдельных вполне здоровых людей, пока не существует (если только не считать наукой психоанализ). По отношению к больным примерно то же самое делает психиатрия; но если психиатр при этом пытается связать состояние своего пациента с общими причинами психических заболеваний, то для историка важнее выявить связи между состоянием «пациента» и окружавшим его миром.
     В главном же объекты изучения всех наук имеют общую черту – реальное существование, неважно, в прошлом или в настоящем. То, что Цезарь в своё время перешёл Рубикон – факт ничуть не менее объективный, чем движение электронов через проводник, разложение воды на водород и кислород или равенство между квадратом гипотенузы и суммой квадратов катетов. В отличие от писателя историк не может выдумать состояние персонажа; он может лишь строить предположения, поскольку имеет дело с реальными людьми. И если писатель часто через своих персонажей стремится понять собственную душу, то историку следует поступать прямо противоположным образом.

Всё слабее звуки прежних клавесинов,
голоса былые.
Только топот мерный, флейты голос нервный
да надежды злые.
Всё слабее запах очага и дыма
молока и хлеба.
Где-то под ногами и над головами –
лишь земля и небо.
Булат Окуджава

     «В вопросах, касающихся истории, мы справедливо предпочитаем свидетельства современников, – писал Болингброк. – Однако авторы, современные историческим событиям, в особенности подвержены опасности отклониться от прямого пути истины, говоря о предметах, которые в большей мере затрагивают et quorum pars magna fuerunt («в которых они принимали большое участие»)».
     В разных странах и в разные эпохи люди очень по-разному относились к истине. В одной из скандинавских саг упоминается скальд, сложивший песнь про деяния конунга. В пользу правдивости этой песни автор саги приводит такой аргумент: скальд исполнял её перед самим конунгом, и если бы он приписал конунгу деяния, которых тот не совершал, конунг счёл бы это насмешкой. В то время, когда мне попался на глаза этот эпизод, в нашей стране миллионы людей на политзанятиях изучали деяния полковника Брежнева в период Великой Отечественной войны, и Брежнев не проявлял видимых признаков стыда.
     Свидетельства современников важны прежде всего тем, что в них сохраняется аромат былого, – тот «запах очага и дыма», который так сильно выдыхается со временем. Их заблуждения и их пристрастность нисколько не мешают нам понимать прошлое; более того – они сами является частью этого прошлого. Замечательный писатель Николай Семёнович Лесков, записывая свидетельства современников о недавнем прошлом (а недавним прошлым были тогда первые десятилетия XIX века), отмечал: «Все они представляют нам события не в том сухом, хотя и точном, виде, в каком их представляют исследования и документы, а мы видим их тут такими, какими они казались современникам, составлявшим себе о них преставления под живыми впечатлениями и дополнявшим их собственными соображениями, вымыслами и догадками… В том, что они сочиняли о людях под влиянием своих склонностей и представлений, можно почерпнуть довольно верное понятие о вкусе и направлении мысли самих сочинителей, а это, без сомнения, характеризует дух времени». Поэтому во «Всемирных хрониках» я без комментариев привожу, например, сообщение летописи о том, как в 6600г. от сотворения мира (1092г. от Р.Х.) в Полоцке «ночью стоял топот, что-то стонало на улицах, рыскали бесы, как люди». Летописец в бесов верил – и это характеризует его время не меньше, чем описываемые реальные события; верить ли в бесов нам – это уже решаем мы сами.
     Каждое поколение вносит свой вклад в историю собственной жизнью; как бы ни судили о нём потомки, они не в силах внести ни малейшего изменения в то, что уже произошло. Поэтому то, что люди прошлого знали и запомнили о себе, несравненно более значимо, чем наше мнение о них. История Европы теряет очень много, если в ней не находится места для таких исторических персонажей, как леди Годива или Гамлет, Жиль де Рэ по прозванию «Синяя Борода» или трансильванский воевода Влад Цепеш, известный как Дракула. Точно так же в истории Китая «драгоценная государева наложница» Ян не менее значима, чем император Цинь Шихуанди или министр-реформатор Ван Ман.
     Помимо великого множества монархов, политиков и полководцев, на страницах «Всемирных хрониках» встречаются люди искусства и науки, богословы и просветители. Сократ, Ли Бо, Мурасаки-сикибу, Бертран де Борн, Джеффри Чосер и многие другие интересны не только своим вкладом в общечеловеческое развитие, но и тем, как их жизни переплелись с жизнью их эпох, и тем, как нравы этих эпох отразились в их творчестве. Художникам и композиторам внимания уделяется меньше по той причине, что описывать словами картины, скульптуры или музыку – занятие довольно бессмысленное; тем не менее обойти вниманием жизнь и творчество, например, Микельанджело Буонаротти, Бенвенуто Челлини или Андрея Рублёва было бы непростительно.
     Конечно, свидетельства, оставленные отдельными людьми или корпорациями, далеко не всегда объективны. «Я согласен, – писал Болингброк, – …что во все времена история нарочито и систематически фальсифицировалась и что пристрастие и предрассудок были причиной как вольных, так и невольных ошибок даже в лучших сочинениях…
     Преднамеренная, систематическая ложь практиковалась и поощрялась из века в век… Поистине слеп должен быть тот, кто принимает за правду историю какой бы то ни было религии или народа, а в ещё большей мере – историю какой-либо секты или партии, не имея возможности сопоставить её с другой исторической версией. Здравомыслящий человек не будет так слеп. Не на единственном свидетельстве, а на совпадении свидетельств станет он утверждать историческую истину. Если совпадения нет вовсе, он не будет доверять ничему; если оно есть хоть в чём-то немногом, он соразмерит соответственно своё согласие или несогласие. Даже слабый луч света, блеснувший из чужеземного исторического повествования, часто разоблачает целую систему лжи; и даже те, кто заведомо извращает историю, нередко выдают себя в результате невежества или небрежности… Если же говорить о предмете в целом, то во всех случаях нас обмануть всерьёз нельзя, если мы сами этого не захотим, а потому нет смысла впадать в пирронизм ради того, чтобы не оказаться в смешном положении простака.
     Во всех других случаях делать это – ещё меньше смысла, ибо когда исторических хроник вполне достаточно, то даже те, что ложны, способствуют обнаружению истины. Вдохновляемые разными страстями и задуманные во имя противоположных целей, они противоречат друг другу, а противореча, – выносят друг другу обвинительный приговор. Критика отделяет руду от породы и извлекает из различных авторов всю историческую правду, которая лишь частично могла быть найдена у каждого из них в отдельности; критика убеждает нас в своей правоте, когда она основывается на здравом смысле и излагается беспристрастно. Если этого можно достичь благодаря историческим сочинениям, авторы которых сознательно стремились к обману, то насколько легче и эффективнее сделать это с помощью тех, кто с большим уважением относился к истине? Среди множества авторов всегда найдутся такие, кто не способен грубо искажать правду, опасаясь разоблачения и позора, в то время как он ищет славы, или же такие, кто придерживается истины, исходя из более благородных и твёрдых принципов».
     В Европе, на Руси, в странах ислама хроники различных княжеств, монастырей и отдельных авторов выражали разные точки зрения и разные взгляды на одни и те же события. В Восточной Азии такое же положение существовало с официальными и неофициальными хрониками и биографиями; более того, на страницах китайской истории мы встречаем составителей официальной летописи, которые сознательно жертвовали жизнью ради того, чтобы вписать в анналы факт нарушения морали правящим государем. Византиец Прокопий Кесарийский, создавая хвалебные сочинения в честь Юстиниана и Феодоры, втайне фиксировал и все пакости – подлинные или мнимые, – которые приписывались этой царственной чете. Главным обвинителем испанских конкистадоров XVI века является их современник и соотечественник Бартоломео де Лас Касас. Когда официальные советские историки из кусков правды и лжи кроили насквозь фальшивые истории СССР и КПСС, Солженицын писал «Архипелаг ГУЛАГ».

Хороший критик должен знать,когда
и насколько верить недостаточным уликам.
Сэмюэль Батлер

Многие вещи нам непонятны не потому,
что наши понятия слабы; но потому, чтоv сии вещи не входят в круг наших понятий.
Козьма Прутков

     Итак, спасение от необъективности свидетелей – критический подход к источникам.
     «…Любой источник может быть испорчен: этот автор предубеждён, тот получил ложную информацию, эта надпись неверно прочтена плохим специалистом по эпиграфике, в той допущена ошибка небрежным исполнителем в каменном веке, этот черепок смещён из своего временного слоя неопытным археологом, а тот – невинным кроликом. Критически мыслящий историк должен выявить и исправить все подобные искажения.
     …Каким путём мы можем убедиться в истинности принципов нашего мышления? Только продолжая мыслить в соответствии с ними и наблюдая, не возникнет ли неопровержимая критика этих принципов в ходе самой нашей работы… Так, наши источники говорят нам, что в определённый день Цезарь находился в Риме, а позднее – в Галлии. Они ничего не говорят о его перемещении из одного места в другое, но мы интерполируем это перемещение с совершенно чистой совестью» (Коллингвуд).
     «Когда искренность при изложении факта вызывает сомнение, мы добываем истину, сопоставляя различные сообщения… Когда суждения производят впечатление пристрастных, мы можем сделать выводы самостоятельно или принять суждения авторов, сделав известные поправки. Достаточно немного природной проницательности, чтобы определить, какая нужна поправка – в зависимости от конкретных обстоятельств жизни авторов или общего склада их ума, и тем самым нейтрализовать воздействие этих факторов. Так, Монтень стремился доказать, при этом слегка преувеличивая, что Гвиччардини приписывает любой поступок не добрым, а злым побуждениям. Тацита упрекали за что-то подобное; и если, невзирая на все остроумные замечания Монтеня в одном из его «Опытов», где он пытается доказать противоположное, Вы прочтёте сравнительные жизнеописания Плутарха на любом языке, то, и тут я разделяю мнение Бодена, Вы почувствуете, что они написаны греком» (Болингброк).
     «Было бы серьёзной ошибкой – пишет Коллингвуд, – в отношении истории мысли считать, что историк как таковой просто устанавливает «что думал такой-то и такой-то», оставляя кому-то другому решение вопроса, «был ли он прав». Всякое мышление – критическое мышление: мысль, которая воспроизводит мысли прошлого, критикует их поэтому в самом процессе их воспроизведения». Это, безусловно, так. И тем не менее историку, сознающему собственное несовершенство и уязвимость своих позиций, на «суде истории» более пристала роль следователя, чем прокурора или защитника. Судьёй же во всех случаях является читатель, и дай Бог, чтобы он судил по возможности справедливо.
     Наше восприятие прошлого мало чем отличается от восприятия текущих событий. Собственно говоря, грань между прошлым и настоящим условна: то, что вчера было нашим сегодняшним днём, уже на следующий день становится достоянием истории. Каждый из нас в течение жизни волей-неволей становится современником, иногда – свидетелем, крайне редко – участником событий, которые принято считать историческими. О большинстве текущих событий мы узнаём точно так же, как и о событиях прошлого – от других людей, которые либо сами что-то видели, либо расспрашивали очевидцев – непосредственно или также через вторые и третьи руки. Телерепортажи и кинохроника позволяют нам взглянуть на событие собственными глазами (в тех случаях, когда они не смонтированы), и тогда мы убеждаемся, что положение очевидца как свидетеля далеко от идеала: впечатления об увиденном всегда неполны, взяты в определённом ракурсе и, разумеется, зависят от личности свидетеля.
     При этом в текущих событиях разобраться гораздо труднее, чем в событиях прошлого: лишь по прошествии времени, когда их участники напишут и опубликуют мемуары, когда будут рассекречены архивы и учёные скрупулёзно изучат не уничтоженные свидетельства, прямые и косвенные, – лишь тогда мы приближаемся к истине. Поэтому историк, как правило, знает подоплёку событий прошлого лучше современников, но зато несравненно хуже них представляет атмосферу, в которой эти события происходили: тогдашние слухи, мысли и настроения различных слоёв населения, их жизненный опыт, их заботы и тревоги – словом, всё то, что было в своё время жизнью. Он часто не ощущает психологических рамок, которые для людей изучаемой им эпохи (даже весьма недавней) были неотъемлемой частью их самих. Из-за этого у него может складываться неверное впечатление, будто он умнее этих людей, которые по недомыслию не умели найти верное решение своих проблем. Историческая литература (особенно марксистского направления) изобилует пренебрежительными оценками в отношении недалёких и слабо разбиравшихся в социальных науках людей прошедших эпох.
     Если такие заблуждения возникают у специалистов-историков, то неспециалистам они свойственны в ещё большей мере. Арнольд Беннет в «Повести о старых женщинах» иронизирует по поводу самоуверенности, с какой потомки часто судят о предшествующих поколениях: «Это была столь тёмная и дикая эпоха, что можно лишь удивляться, как такая печальная участь не мешала людям спокойно спать по ночам. К счастью…, они даже не подозревали, что отстали от времени и не совсем очнулись от векового сна. Они полагали, что интеллектуальные, технические и социальные сдвиги достигли того уровня, какой только был возможен, и восторгались собственными успехами. Вместо чувства униженности и стыда они испытывали гордость за свои жалкие достижения. Им следовало бы смиренно ждать поразительных деяний своих потомков, а они, обладая ничтожной способностью верить и весьма значительным самомнением, предпочитали оглядываться назад и делать сравнения с прошлым. Они не предвидели, что появится замечательное новое поколение – мы. Несчастные, слепые, самодовольные люди!».
     На самом деле все поколения находятся примерно в равном положении; каждое проживает свою жизнь, чтобы затем превратиться в объект изучения историков. «Во все прошлые эпохи, о которых нам хоть что-нибудь известно, мы сталкиваемся со случаями, когда люди были достаточно мудры, чтобы с успехом обдумать то, что они должны были обдумать, достаточно добродетельны, чтобы успешно сделать то, что они должны были сделать, и достаточно счастливы для того, чтобы считать жизнь не только сносной, но и привлекательной. И если кто-нибудь, возражая нам, скажет: «Случаи, да! Но как много?» – мы ответим: «Больше, чем случаев противоположного рода, ибо иначе жизнь человечества уже давно бы прекратилась» (Коллингвуд).
     Историк должен всегда об этом помнить и с уважением относиться к тому, что уже свершилось; он должен всматриваться в прошлое, а не пытаться навязывать ему собственные схемы. Прекрасный советский историк А.Я.Гуревич писал: «Когда я, воспитанный на социально-экономической проблематике европейского Средневековья, пришёл к древнескандинавским правовым и повествовательным памятникам со своим вопросником, выработанным в недрах школы аграрной истории, и стал искать в них «данные» о земельной и движимой собственности, о формах крестьянской зависимости и эксплуатации и т.п., эти памятники буквально отказались отвечать на подобную анкету. Крестьяне, фигурирующие в средневековых норвежских судебниках и в исландских сагах, были заняты совсем другими делами, нежели те, о коих я пытался их расспросить. Повернулись они ко мне только тогда, когда я коренным образом перестроил свой вопросник, убедившись в том, что я смогу что-то узнать о природе собственности, и о характере социальных отношений лишь при условии, что я сниму с глаз шоры и познакомлюсь с их жизнью, с их представлениями о человеческом достоинстве и о семье, о суде и праве, об устройстве космоса и о смерти, об их ритуалах и символах, которые регулировали всё их социальное поведение. Уже не я «экзаменовал» людей далёкой эпохи, а они учили меня своей мудрости» («Вопросы истории», 1991г., №2).
     Между тем историк обычно ничуть не менее пристрастен, чем современники событий. Он принадлежит к определённой цивилизации, нации, партии. «Едва ли найдётся более распространённый среди сынов человеческих порок или безрассудство, – писал Болингброк, – чем тот смешной и вредный вид тщеславия, который заставляет представителей той или иной страны предпочитать соотечественников жителям других стран и делать собственные обычаи, нравы и мнения мерилом того, что справедливо или несправедливо, истинно или ложно». Монтескье сравнил Вольтера с монахом, «которые пишут не ради темы, которой они занимаются, а во славу своего ордена. Вольтер пишет для своего монастыря». «Для своих монастырей» писали и поныне продолжают писать очень многие, отбирая то, что подтверждает их точку зрения, и игнорируя то, что ей противоречит. «Я уверен, – замечает Болингброк, – что со времени появления христианства и до нынешнего дня опыт человечества в изобилии даёт примеры того, с какой лёгкостью и успехом совершенно противоположные друг другу, совершенно нелепые и, более того, крайне нечестивые взгляды и крайне противоречивые верования могут опираться на один и тот же текст и успешно защищаться со ссылкой на один и тот же авторитет». История марксизма как политического учения ещё более утверждает в этой мысли.
     Поэтому каждый историк по-своему судит о том, что могло, а что не могло произойти, и часто даже решает, как именно должно было произойти. Например, тот, кто верит в истинность Христа как сына Божия, более склонен доверять описанным в Евангелиях чудесам, чем мусульманин и тем более человек неверующий. Патриоту свойственно видеть в идеализированном виде прошлое своего народа, приверженцу марксизма – преувеличивать значение классовой борьбы, а стороннику либеральной экономики – для любой эпохи представлять в чёрном цвете результаты государственного вмешательства в хозяйственную жизнь. Сама по себе пристрастность не является помехой для историка; более того, в небольших дозах она может быть даже полезна. Специалисту свойственно увлекаться изучаемой эпохой, страной или личностью. Такая увлечённость, если она не выходит за определённые рамки, передаётся читателю и делает изложение более интересным. Однако ни при каких обстоятельствах историк не должен также выдавать чьи бы то ни было мнения и предположения за доказанную истину.
     Часто утверждают, что объективность нарушается уже при отборе историком событий. «Ведь число событий в истории практически безгранично, и чтобы конституировать часть из них в виде исторических, историк вынужден выбирать их произвольно, считаясь с невозможностью верифицируемого выбора» (Ионов, Цивилизации, вып.3, с.18).
     В действительности эта задача кажется непосильной только в том случае, если историк, обращаясь к прошлому, основывается на собственном произволе. На самом деле прошлое само диктует нам, на что следует обратить внимание. Современники запомнили и описали не так уж много событий. Многие их свидетельство (вероятно, большинство) до нас не дошли. Более того – многие эпохи в жизни отдельных регионов буквально погружены во тьму, и мы не знаем о них почти ничего.
     Конечно, если бы всю совокупность известных нам событий прошлого довелось впервые анализировать одному человеку, их количество в самом деле могло бы показаться чрезмерным. Но на протяжении веков множество людей, которые были нисколько не глупее нас, профессионально занимались изучением прошлого. Большая часть сохранившихся более-менее значимых сведений о прошлом (кроме совсем недавнего) неплохо изучена и проанализирована; все версии исторических событий внимательно рассмотрены и подвергнуты критике с самых разных позиций. Поэтому мы, как правило, можем пользоваться плодами этих исследований. Важно лишь не забывать полностью про первоисточники и следить за тем, чтобы многочисленные и часто противоречащие друг другу интерпретации не заслонили жизнь людей далёких эпох.
     «Исследования по методологии истории выявили, что приверженность объективности отнюдь не гарантирует историков от сильных проявлений субъективных тенденций, как, впрочем, и наоборот» (Ионов, Цивилизации, вып.3, сс. 19-20). Личность историка, как вообще любого автора, даже независимо от его политических взглядов накладывает на его сочинения неизгладимую печать.
     «История – пишет Коллингвуд, – не может стать научной до тех пор, пока историк не в состоянии воспроизвести в своём сознании мысли и переживания людей, о которых рассказывает». Пожалуй, переживания следовало бы даже поставить на первое место. «Представление о том, что человек, помимо своей осознанной исторической жизни, отличается от всех остальных существ и тем, что он рациональное животное, – не более чем простой предрассудок. Вообще люди рациональны лишь временами, производя усилия над собой, из рациональность непостоянна, порою весьма сомнительна. Как по характеру, так и по степени их рациональность неодинакова: одни люди часто ведут себя рациональнее, чем другие, умственная жизнь у некоторых интенсивнее, чем у остальных. Но в «мерцающей», смутной рациональности нельзя отказать и другим животным. Их сознание, может быть, меньше в смысле объёма и силы, чем сознание дикарей, находящихся на самых примитивных стадиях развития, но точно также эти дикари уступают цивилизованным людям, а в среде цивилизованных людей мы сталкиваемся с не менее чётко выраженными различиями интеллекта. Даже у животных мы обнаруживает зачатки исторической жизни, например у кошек, которые умываются не потому, что таков их инстинкт, а потому, что их обучила этому мать».
     Итак, чтобы понять прошлое, мы должны научиться понимать чувства и мысли людей разных стран и эпох. Однако наша способность понимать и разделять чужие переживания всегда ограничена. Исключение составляют, быть может, наиболее талантливые писатели; но даже такой тонкий знаток человеческой психологии, как Лев Толстой, признавался, что не воспринимает чувства других людей как реальные. Тем более эмоциональная ограниченность не лишает множество специалистов права заниматься историей. И если профессиональный поэт А. С. Пушкин, в силу многогранности своей натуры, был помимо прочего ещё и превосходным историком, то профессиональный историк Л. Н. Гумилёв проявляется в своих сочинениях скорее как поэт.
     «Кто-то сказал, что die Weltgeschichte ist das Weltgericht («мировая история есть мировой суд»), и это верно, хотя и не в общепринятом смысле. Под судом истории оказывается сам историк, и здесь он обнажает всю силу и слабость своей души со всеми её пороками и добродетелями» (Коллингвуд). По замечанию Олдоса Хаксли, «если человек слизняк, он будет писать о слизняках, даже тогда, когда он воображает, будто пишет о жаворонках». Это, безусловно, касается не только романистов, но и историков. Помимо политических, национальных и религиозных пристрастий у каждого из них есть свой характер и даже – хотя об этом не принято говорить вслух – свой уровень интеллекта.
     Таким образом, от целого ряда недостатков историку не суждено избавиться. Есть, однако, вещи, которые ему совершенно противопоказаны. Историк ни в коем случае не имеет права умалчивать о фактах или возможных интерпретациях фактов, которые не вписываются в его концепции. Замалчивание – худший вид лжи: оно лишает читателя возможности самому осмыслить описываемые события.
     Первая задача историка – установить, говоря словами Л.Ранке, «wie es eigentlich gewesen» («как было на самом деле»). С помощью чувств и разума, данных природой, человек способен, хотя и не без труда, решить эту задачу. Бесстрастным историк быть не может; но желание «знать, как было на самом деле», должно в нём превосходить и превозмогать все остальные желания. И здесь ему есть на что опереться: знать, «как было на самом деле» – одна из самых важных потребностей, позволяющая человеку (как и любому другому животному) ориентироваться в мире. Если бы природа не наделила нас в достаточной мере этой потребностью и возможностями её реализовать, то, ослепленные самообманом, мы вымерли бы ещё на заре истории.
     Чтобы знать, «как было на самом деле», надо не бояться правды. Однако апологеты империализма склонны замалчивать преступления колонизаторов, поклонники национально-освободительной борьбы – преступления покорённых колонизаторами народов (например, американских индейцев), правые – мерзости повседневного угнетения, а левые – ужасы революций. В нашей стране создатели истории КПСС и СССР на протяжении десятилетий замалчивали преступления большевиков и непомерно преувеличивали роль Ленина, вымарывая или очерняя других большевистских вождей, не говоря уже о политиках других направлений. Теперь же вся деятельность большевиков зачастую изображается как цепь злодеяний, а Ленина превращают в заурядного предателя и шпиона, по заданию германского генштаба губившего истекающую кровью Россию. Для историка такое замалчивание совершенно недопустимо.
     Нельзя также скрывать факты или высказывания из опасения, что они могут кого-то обидеть. Человечество прошло длинный путь, в ходе которого различные народы постоянно воевали между собой, проявляя самую отвратительную жестокость. Попытки переделать задним числом историю, приукрасить прошлое, убрав его мерзости, ни к чему не ведут; прошлое надо принимать таким, каким оно было в реальности. Народы, как и отдельные люди, должны учиться жить с открытыми глазами. Невозможно добиться, чтобы все друг друга любили; надо учиться уважать права «чужих», даже если они не похожи на нас и сами мы не собираемся становиться похожими на них.

«Сэр, о метафизике он прочёл под буквой М,
а о Китае – под буквой К и затем соединил
полученные сведения воедино»
Ч.Диккенс, «Записки Пиквикского клуба»

     При изложении исторического материала я стремился в максимальной степени опираться на мнения авторитетных специалистов-историков, сочетая их со свидетельствами современников, цитатами из летописей и мемуаров. Для понимания особенностей той или иной цивилизации чрезвычайно полезно знать, как представители разных цивилизаций оценивали друг друга; отсюда неоднократные обращения к впечатлениям путешественников.
     К сожалению, люди довольно поздно выработали привычку письменно излагать свои личные взгляды. Для ранней древности подобной информации нет вообще, за исключением царских надписей с хвастливым перечислением совершённых безобразий; зато в более поздних эпохах мы находим множество интересных проводников. Китайский буддист Фа Сянь и мусульманин Ибн Фадлан, дочь византийского императора Анна Комнина и сестра французского короля Маргарита Валуа, бургундский воин и дипломат Филипп де Коммин и итальянский ювелир Бенвенуто Челлини, корейский министр Лю Кюбо и русский протопоп Аввакум, американский аристократ Генри Адамс и индийский апостол ненасилия Мохандас Карамчанд Ганди, германский нацист Отто Штрассер и еврейская социалистка Голда Меир – все они (и многие другие) оставили замечательно живые характеристики событий и людей своих стран и эпох, и прежде всего – самих себя.
     Процесс написания «Всемирных хроник» напоминал выкладывание мозаичного узора, с той, однако, разницей, что я понятия не имел, какая картина получится в результате. В идеале книга могла бы состоять исключительно из цитат, однако получить таким способом связный текст невозможно.
     Во-первых, в подавляющем большинстве работ хронологический принцип не соблюдается: события разных периодов (даже разных столетий) соседствуют часто на одной странице и даже в одном абзаце, в то время как сведения, относящиеся к одному временному отрезку (веку, десятилетию, году или дню) могут быть отделены друг от друга десятками и сотнями страниц. Для древнейшей истории на русском языке существуют авторитетные и в то же время достаточно новые работы общего характера, в которых хронологический принцип отчасти выдерживается: это двухтомная «История Древнего Востока» под редакцией И.М.Дьяконова и Г.М.Бонгард-Левина и трёхтомная «История Древнего мира» под редакцией И.М.Дьяконова, В.Д.Нероновой и И.С.Свенцицкой. Для других эпох подобных книг либо вовсе нет, либо они устарели, либо в них очень бедно представлена политическая хроника.
     Во-вторых, описания одних и тех же событий у разных авторов часто настолько различаются, что совместить их в рамках одного текста попросту невозможно; даже когда авторы не противоречат друг другу, слишком различны их подходы к событиям, акценты, стиль, написание имён собственных.
     В-третьих, множество крайне интересных по содержанию работ переполнены специальной терминологией, а выражения типа «паралогическое единство сакрального и профанного» способны отпугнуть неподготовленного читателя.
     В-четвёртых, даже на страницах одного сочинения порой встречаются утверждения, противоречащие друг другу.
     В-пятых, даже у весьма уважаемых авторов встречаются фактографические ошибки (особенно в областях, выходящих за рамки их специализации). К этому можно добавить многочисленные опечатки, в том числе в датах.
     По этим причинам мне приходилось, помимо прямого цитирования, передавать содержание источников своими словами. Я стремился максимально сохранять авторскую точку зрения и аргументацию; тем не менее за текст, не взятый в кавычки, я несу полную ответственность. Если позиции разных авторов по одному и тому же вопросу оказывались совершенно несовместимыми и при этом выглядели одинаково убедительно (или одинаково неубедительно), я приводил их все, предоставляя читателю самому сделать выбор. Когда версий оказывалось слишком много, я передавал лишь те, что представлялись мне наиболее обоснованными. В случае категорического несогласия с автором цитаты я стремился привести аргументы, его опровергающие.
     Цитаты из современных авторов снабжены ссылками на конкретное издание, список которых приводится в конце книги; для цитат из классиков, которые многократно повторяются на страницах исторической литературы, указываются лишь авторы. Цитаты из Библии содержат обычные отсылки на книгу, строфу и стих, из «Исторических записок» Сыма Цяня – на главу-цзюань.

«История – не учительница, а надзирательница…
она ничему не учит, а только наказывает за
незнание уроков»
В.Ключевский

     Поскольку задача «Всемирных хроник» состоит прежде всего в изложении фактов, я старался при цитировании исключать оценочные суждения, отражающие национальные, партийные или личные пристрастия авторов. Опускаются также замечания типа "это было обречено на умирание", "это не могло сохраниться из-за того то и того-то", и т.п. В истории все преходяще, а многое к тому же весьма скоротечно; поэтому оценки, даваемые сегодня, уже завтра могут приобретать неожиданные оттенки. Например, некоторые советские историки весьма сурово критиковали слабости Римской империи, приведшие её к падению. После ликвидации Советского Союза, просуществовавшего чуть более 70 лет, читать эти замечания в адрес тысячелетней империи довольно забавно.
     Я также с осторожностью относился к обвинениям, высказывавшимся в адрес различных исторических персонажей как их современниками, так и учёными-историками. Многие авторы, увлекшись ролью обвинителя, забывают упоминать, что то или иное обвинение основано на слухах. В то же время нет, кажется, такого изуверства, такого морального уродства, для которого какой-нибудь интеллигентный историк не нашёл бы оправданий типа «другие были не лучше», «политика вообще грязное дело», «такое было время» и т.п. (роман-исследование Джозефины Тэй о Ричарде III носит трогательное название «Дитя времени»). Приходилось искать средний путь между Сциллой избыточной корректности и Харибдой огульного осуждения. Как правило, для этого достаточно приводить факты, которые никто не в состоянии опровергнуть.
     Задача историка – установить истину. Он обязан анализировать последовательность событий и точность датировок, и в этом историки различных направлений способны в основном достигать согласия. Он может строить предположения о мотивах, которыми руководствовались исторические персонажи, о причинах тех или иных событий, и даже делать выводы относительно их последствий, хотя в этом анализе неизбежно будет сталкиваться с другими точками зрения. Но почти бесполезно оценивать, хороши или плохи те или иные события и их результаты.
     И.Н.Ионов, говоря о меняющихся оценках Великой Французской революции в рамках одной исторической школы от Кондорсэ до И.Тэна или от М.Блока до Ф.Фюре, замечает: «Наличие полярных оценок историками ближайших и остающихся актуальными событий не может не подрывать авторитет теории в целом» (Ионов, Цивилизации, вып.3, с.17). Однако различные, в том числе противоположные оценки одного и того же события – это естественное следствие разнообразия человеческой природы и вытекающего из неё разнообразия взглядов. Люди – существа очень разные от природы; они по-разному судят о своих современниках, и нет никакого сомнения, что о людях и событиях прошлого они также всегда будут судить по-разному (хотя спектр таких оценок может быть более или менее широким в разных странах и эпохах). Поэтому невозможно создать такую интерпретацию истории, с которой все были бы согласны. На роль объективной истины могут претендовать только факты, но никак не их оценки.

О, сколько их на полях!
Но каждый цветёт по-своему –
В этом высший подвиг цветка!
Басё

«…Совершенно очевидно, что история Палестины
времён Иисуса, как и история платоновской
Греции, оказала более мощное влияние на жизнь
англичан викторианской эпохи, чем история Англии
времён Альфреда»
А.Тойнби

     Имеющиеся в настоящее время курсы истории, как правило, ограничены рамками отдельных регионов и отдельных исторических эпох. Традиционно существуют курсы по истории Древнего Востока (т.е. Египта, Юго-Западной Азии и Китая III-I тысячелетий до Р.Х,), Древней Греции и Древнего Рима, а также т.н. «Средних веков», где странам Азии, Африки, Америки уделяется буквально по несколько страниц. Большинство курсов «новой» или «новейшей» истории также охватывают отдельные регионы или даже отдельные группы стран одного региона. В советское время выходили совершенно удивительные по территориальному охвату курсы «Истории СССР», где история самых разнородных территорий соединялась под одной обложкой только потому, что в XX столетии они оказались в рамках одного государства. Здесь Прибалтика соседствовала с Узбекистаном, но при этом Литва была представлена без Польши, Молдавия – без Румынии, а Таджикистан – без Ирана. После распада СССР вполне закономерно появляются истории отдельных получивших независимость республик, вырванные из общеисторического контекста. Видимо, уже есть учебники по истории Татарстана, Башкортостана и Мари Эл.
     В действительности ход исторического развития не был ограничен определёнными географическими рамками. Конечно, на протяжении длительного времени отдельные регионы оставались изолированными от других полностью или частично. Например, американский материк до посещения его Колумбом был совершенно отрезан от Евразии и Африки; Юго-Восточная Евразия (Китай и окружающие его страны) на протяжении большей части своей истории оставалась изолированной от Западной Евразии (но не от Индии). Тем не менее на огромных пространствах Евразийского материка и Северной Африки в течение тысячелетий образовывались самые разнообразные историко-географические зоны.
     Уже Полибий в III в. до Р.Х. создавал историю не одной страны, а всего известного ему мира, ограниченного пределами Средиземноморья. Говоря о времени 140-й олимпиады, Полибий писал: «Раньше события на земле совершались как бы разрозненно, ибо каждое из них имело своё особое место, особые цели и конец. Начиная же с этого времени история становится как бы одним целым, события Италии и Ливии переплетаются с азиатскими и эллинскими, и все сводятся к одному концу…
     По какой-нибудь части можно получить представление о целом, но невозможно точно осознать целое и постигнуть его. Отсюда необходимо заключить, что история по частям даёт лишь очень мало для точного уразумения целого; достигнуть этого можно не иначе, как посредством сцепления и сопоставления всех частей, то сходных между собою, то различных, только тогда и возможно узреть целое, а вместе с тем воспользоваться уроками истории и насладиться ею» (Полибий, «Всемирная история»).
     Для образованного европейца до XIX в. история начиналась фактически с Гомера. Существовала, правда, ещё библейская история, упоминавшая Египет, Вавилон, Ассирию, хеттов и Тартесс, но согласовать её с событиями, известными из сочинений античных авторов, было непросто. Древние страны, лежавшие за пределами Средиземноморья, попадали в поле зрения европейца только в тех случаях, когда о них упоминали античные авторы. Точно также для образованного китайца история вплоть до XX века ограничивалась Китаем и окружающими народами, развивавшимися в той или иной степени под китайским влиянием.
     Новая историческая наука, возникшая в Европе, на первом этапе своего развития во главу угла поставила прогресс; отсталый мир за пределами западнохристианской цивилизации, огульно названный «Востоком», длительное время считался не заслуживающим внимания. Между тем в течение XIX-XX вв. огромные успехи археологии и других исторических дисциплин принесли западнохристианскому миру массу информации о жизни древних народов, в том числе ранее неизвестных. Постепенные изменения в общественной морали породили представление о самоценности каждого народа независимо от того, каков его вклад в «прогрессивное развитие человечества». Всё это, наряду с возраставшей ролью «стран Востока» в мировой политике, заставило западных историков уделять больше внимания событиям, происходившим за пределами их собственной цивилизации. В то же время обилие материала и возрастающая специализация историков побуждала ставить вопрос о единстве истории.
     Н.И.Конрад в работе «Средние века в исторической науке» писал: «Можно и нужно излагать историю отдельных групп народов, особо связанных между собой течением своих исторических судеб. Вполне возможна, например, история в средние века народов Восточной Азии – китайцев, корейцев, японцев, история народов Индии, Средней Азии, Ближнего Востока, история славянских народов, история народов Западной Европы и т.п. Но не менее важна и столь же необходима и общая история средних веков. Возможна она по той причине, что историческая жизнь народов Старого света тесно связана была с общей; необходима же такая история потому, что лишь в таких общих рамках перед нами в подлинном свете и полном масштабе предстанут многие процессы истории отдельных народов и целых групп народов.
     Как строить эту общую историю средних веков? Как не допустить того, чтобы эта история превратилась в собрание историй отдельных стран или, в лучшем случае, в какую-то общую сводку этих историй, иначе говоря, в новый вариант так называемых «всеобщих историй», существующих уже с давних пор и имеющих свои установившиеся традиции? Как следует строить эту историю, чтобы получилась действительно общая история средних веков?». Сам Н.Конрад указывает скорее цели такой «общей истории», чем способы её написания. Это, во-первых, «раскрытие содержания и значения всех событий в подлинно всемирно-историческом аспекте». Во-вторых, «прослеживание истории каждого народа как явления самодовлеющего, а не как придатка к истории какого-либо другого народа». Наконец, в третьих, «раскрытие переплетённости истории каждого народа с историей других народов».
     Разумеется, переплетённость истории различных народов имеет свои рамки. Болингброк, обращаясь с наставлением к лорду Корнбери, писал: «Зачем бы мне беспокоить Вашу светлость упоминанием об истории других народов? Она или не имеет отношения к знаниям, которые вы желали бы приобрести (как история поляков, московитов или турок), или же, имея к этим знаниям случайное либо второстепенное отношение, попадает, безусловно, в рамки Вашей программы, как, например, история Италии, которая иногда вплетается в историю Франции, иногда – в историю Германии. Нить исторических событий, которой Вам следует придерживаться, – это история тех наций, которые имеют и всегда должны иметь отношение к той арене действий, на которой выступает и Ваша собственная нация. Ими являются главные нации Запада (у Болингброка это Британия, Франция, Испания и Германия. – А.А.). Вещи, которые не имеют непосредственного отношения к Вашей собственной стране, либо слишком далеки, либо слишком незначительны, чтобы занимать у Вас много времени; для Ваших целей история этих наций и Вашей собственной исчерпывает всю историю Европы».
     В течение тысячелетий, прошедших до начала процесса глобализации, судьбы многочисленных народов переплетались по-разному, и границы этих переплетений менялись. История Северной Африки, в отличие от Африки тропической, связана со всеобщей историей Средиземноморья. Ранняя история Греции перекликается с историей египтян, хеттов и финикийцев, позже – с историей Персии (Ирана). Становление Рима происходило на фоне истории Эллады, Карфагена и Этрурии. Основной вектор формирования современной Европы был задан фактом её нахождения на территории бывшей Римской империи. История Англии, Франции, Нидерландов, Италии с VIII в. от Р.Х. неотделима от истории Скандинавии. Англия в ранний период истории вместе со Скандинавией представляла собой часть североевропейского региона; но с XI века, а особенно в течение XIV-XV вв., английская история теснейшим образом переплетается с французской. Историю Чехии невозможно изучать отдельно от германо-австрийской. Польша в большей степени была повёрнута к Европе, но испытывала также сильное влияние со стороны Литвы и Руси; Литва развивалась под влиянием с одной стороны Германии и Польши, а с другой стороны – Руси и татар. Киевская Русь складывалась на стыке хазарской и скандинавской зон влияния и развивалась в тесном контакте с Литвой, Польшей и Венгрией; история же Московской Руси XIII-XVII вв. неотделима от истории татар и Литвы, а позже, уже в виде Российской империи и СССР, она всё теснее контактирует с западнохристианским миром. История Китая и его соседей в течение нескольких тысячелетий никак не пересекалась с историей Средиземноморья, но в периоды кочевых каганатов – сначала тюркского, а затем монгольского, – связь между ними возникала, и тогда выстраивалась единая цепь событий от Византии до Вьетнама и Японии.
     Поэтому, чтобы сделать «Всемирные хроники» действительно всемирными, необходимо было отказаться от строгого деления на регионы, следуя не постулатам современной географии, а ходу исторических событий.
     При написании «Всемирных хроник» я исходил из того, что прошлое – это отнюдь не пьедестал, существовавший исключительно ради утверждения нашей с вами славной современности. Народы и государства, так же как и отдельные люди, рождаются, живут и умирают; деяния каждого из них значимы сами по себе, даже если их потомки не играют прежней роли или вообще растворились среди соседей. Япония в VI-VIII вв. была периферией Китая. В Европе в VIII-XI вв. главенствовали скандинавы. Русь и Китай в XIII-XIV вв. являлись всего лишь составными частями гигантского Монгольского каганата, а в XV-XVII вв. самую важную роль играли Испания и Португалия. Даже если вклад каких-то народов в историческое развитие имеет скорее отрицательный знак, это не уменьшает его абсолютной величины.
     Конечно, небольшой (сравнительно с территориальным и временным охватом) объём «Всемирных хроник» не позволил в должной степени отразить хотя бы основные моменты истории всех современных народов. Стремление к краткости изложения заставляло избегать описания повторяющихся явлений и сосредотачиваться прежде всего на переменах, определявших дальнейшие пути развития. Поэтому на страницах «Всемирных хроник» главное внимание уделено жизни тех эпох и регионов, в которых развитие шло наиболее бурно: в древнейшую эпоху – Восточному Средиземноморью, позже – Китаю, Западной Европе, Японии, Руси, далее тюркам и монголам, и т.д. Тем не менее политическая составляющая истории большинства народов представлена во «Всемирных хрониках» намного подробнее, чем в других курсах (например, для славянских народов Европы – полнее, чем в двухтомной «Истории южных и западных славян» под редакцией Г.Ф.Матвеева и З.С.Ненашевой). Истории России, естественно, уделено особое внимание. Форма изложения «Всемирных хроник» позволяет пополнять любой временной период новыми фактами, и желающие могут сделать эти хроники сколь угодно подробными.

Муравьиная тропа,
Ты откуда к нам идёшь?
Из-за облачной гряды?
Исса

     Широкий охват исторического процесса подразумевает не только его всемирность, но и хронологическую упорядоченность.
     Практически все выходящие работы по истории относятся к двум типам. Специальные исследования посвящаются отдельной проблеме, стране, личности, региону или периоду. Работы общего характера (даже такие издания, как «История Европы», «История Востока» и «Всемирная история») создаются путём объединения под одной обложкой нескольких специализированных очерков, написанных разными авторами или группами авторов; упор при этом делается на социально-экономическое развитие, а исторические события обычно занимают второстепенное место.
     Между тем изменения в жизни народов и государств происходят во времени, т.е. последовательно. Поэтому представляется естественным, что всемирную историю следует излагать с максимальным учётом хронологии. Когда историк группирует события в соответствии со своими взглядами, прошлое неизбежно подвергается искажению. Многие концепции рушатся сами собой при внимательном рассмотрении действительного хода событий.
     Разумеется, для III-II тысячелетий до Р.Х., где датировка возможна с точностью в лучшем случае до столетия, «хронологический порядок» означает не то же самое, что для последнего тысячелетия, когда последовательность событий часто приходится восстанавливать по дням. Соблюдение последовательности событий при сохранении связности изложения было одной из главных трудностей при написании «Всемирных хроник». Абсолютизация хронологического подхода могла привести к превращению книги в хронологическую таблицу; поэтому там, где события развивались независимо друг от друга, они излагаются параллельно.
     Наши знания о событиях прошлого основаны главным образом на письменных источниках, а письменность впервые появилась у некоторых народов на рубеже IV-III тысячелетий до Р.Х. Более ранние периоды приходится изучать, основываясь главным образом на археологических данных; археолог же, по выражению Мортимера Уилера, может отыскать бочку, но при этом не заметить Диогена. Поэтому «Всемирные хроники» охватывают последние пять тысячелетий. Предшествующему развитию человечества посвящено «Введение» и краткий очерк в начале «Хроник».
     Очень многие народы не имели письменности, либо их письменность до сих пор не расшифрована. События их истории известны нам лишь по позднейшим записям или свидетельствам их соседей. Может быть, это мешает (или, напротив, помогает) объективно оценивать вклад бесписьменных народов в исторический процесс, но во всяком случае с этим приходится мириться как с реальностью.
     Принцип упорядочения по хронологии предполагает использование единой хронологической системы, поэтому все события во «Всемирных хрониках» датируются в современном летоисчислении относительно Рождества Христова. В цитируемых изданиях разных лет такая датировка обозначалась по-разному: «Р.Х.», «н.э.» или «х.э.».
     Единая хронология сама по себе не обеспечивает точности датировок даже для сравнительно поздних эпох. Во-первых, авторы старинных хроник часто, указывая день или число, связанное с определённым церковным праздником, зачастую забывали указать год. Во-вторых, год в разных христианских странах в разные эпохи начинался в разные месяцы. Наконец, разные страны в разное время вводили григорианский календарь. Помимо современного христианского летоисчисления, даты в источниках часто указываются в других хронологических системах – от сотворения мира, от хиджры Мохаммеда, по годам правления династий или отдельных монархов, по девизам правления и т.п. Во всех подобных случаях я старался, насколько это возможно, указывать соответствие григорианскому календарю.
     Относительно древнейшего периода я старался согласовать имеющиеся спорные датировки. Для более поздних эпох годы правления монархов сверялись по книге Джона Е. Морби «Справочник королей и королев».
     Для удобства чтения и поиска нужного периода изложение разбито на временные отрезки; для древнейшей истории они охватывают несколько веков, начиная с середины II тысячелетия до Р.Х. соответствуют векам, далее становятся полу- или четвертьвековыми и десятилетними. Иногда ради сохранения связности изложения приходилось немного нарушать эти условные границы.
     Описания обычаев, нравов, технологий и экономик связаны не с точными датами, а с определёнными периодами. Для ранних периодов истории с их нечёткой хронологией такие описания вкраплены в повествование о событиях; позже они даются обычно в виде «Обзоров», размещённых на стыке столетий или более коротких промежутков.

«…Благородный муж, давая имена, должен
произносить их правильно, а то, что
произносит, правильно осуществлять.
В словах благородного мужа не должно
быть ничего неправильного»
Конфуций. «Рассуждения и беседы»

     В заключении надо дать некоторые пояснения об особенностях словоупотребления во «Всемирных хрониках».
     Каждая эпоха имеет свою систему понятий (точнее, множество таких систем) и, соответственно, свой язык; язык и понятия нераздельны. Поэтому пользоваться при описании прошедших эпох нашим современным языком без каких-либо ограничений значит искажать прошлое. Историк не должен уподобляться чересчур говорливому гостю, который не даёт хозяевам слова сказать. К примеру, суждения О.Шпенглера об искусстве Древнего Египта позволяют нам узнать очень многое о впечатлении, произведённом этим искусством на О.Шпенглера, но они не имеют решительно никакого отношения к жизни и культуре древних египтян: те попросту не поняли бы этих рассуждений, в их языке не было понятий, которыми оперирует О.Шпенглер, и перевести его тексты на древнеегипетский язык было бы невозможно.
     Даже самые простые, самые привычные для нас слова в отношении к прошлому приходится использовать с оговорками. Несколько столетий назад в русском языке слово «добрый» означало высокое качество, добротность, «честь» – почёт, почести, «продажа» – штраф, позже убыток, а слово «благородный» указывало лишь на знатность происхождения.
     Мы сейчас не затрудняемся переводить с одного языка на другой такие слова, как «государство» или «собственность»; а между тем большинство народов не знало понятий, обозначаемых этими словами, и прекрасно без этого обходилось.
     Обычно власть на определённой территории или над определённым народом принадлежала монарху; если в его окружении возникал раскол (например, при передаче власти по наследству), подданные разделялись на несколько групп, каждая из которых превращалась в отдельный народ. Если какой-нибудь (например, древнесирийский или средневековый европейский) правитель был вассалом более могущественного монарха, этот монарх считал вассальное владение своим; но если правитель по каким-то причинам приносил клятву верности другому монарху, то и владение его меняло подданство. Существовали правители, дававшие клятву несколькими государям, и тогда определить «государственную принадлежность» их владений уже совершенно невозможно. Один народ мог господствовать над другими, но это не делало их единым государством: как правило, подчинённые народы сохраняли свой образ жизни, свою систему власти, и лишь налагаемое на них дополнительное бремя свидетельствовало об их связи с господствующим народом.
     Этимология свидетельствует, что у разных народов понятия о государстве возникали различными путями, соответственно и результаты получились разные. В ряде европейских языков слово, переводимое нами как «государство», восходит к латинскому status, означавшему пребывание на определённом месте, в определённом состоянии; тем же словом обозначаются у них и сословия, являвшиеся основой западнохристианского общества. Поэтому понятие государства на Западе по самому смыслу обозначающего его слова включает в себя понятия об определённой территории и об определённом обществе, которое эту территорию занимает. В китайском языке слово «государство» («го») обозначается иероглифом, изображающим огороженное пространство, т.е. связано прежде всего с определённой территорией. В русском же языке слово «государство» происходит от «государь», т.е. «верховный господин»; его первоначальное значение – сама власть государя, а также то, что государю подвластно.
     Под собственностью мы сейчас понимаем полное и нераздельное сосредоточение в одних руках прав владения, распоряжения и использования. Однако у большинства народов на протяжении тысячелетий эти права были распределены между различными родами, семьями и общинами. Монарх был господином над определённой территорией и населяющими её людьми (у кочевых народов наоборот – над определённым народом и занимаемой им территорией). Он мог по своему усмотрению пожаловать своему подданному право собирать подати с определённой территории или группы людей, заставлять их работать на себя. Этот подданный становился господином и земли, и людей, но собственником он не был, потому что монарх мог отобрать пожалование. Крестьянская или городская община, сидевшая на пожалованной кому-то земле, тоже могла считать её своей, поскольку лишить её этой земли по праву было невозможно.
     В то же время и монарх, и помещик, и простолюдин могли иметь имущество, принадлежавшее им лично; но и раб, который сам полностью принадлежал господину, зачастую мог копить деньги и приобретать имущество, и всё нажитое принадлежало именно ему, а не его господину.
     Также не желательно употреблять произвольно титулы. В русском языке принято всех иностранных монархов называть царями, императорами и королями. Однако эти термины появились довольно поздно и также привязаны к определённым историческим условиям. Слово «император» возникло в республиканском Риме и означало всего лишь полководца, которому римский народ вручил власть над армией; позже оно стало одним из титулов римского единовластного правителя, а от римлян уже в значении верховного правителя его переняли завоеватели-германцы. При изложении всемирной истории было бы странно именовать императорами, например, китайских государей, особенно тех, которые правили задолго до появления Рима.
     Слово «царь», как и германское «кайзер», представляет собой форму имени «Цезарь», которое в Римской империи также превратилось в один из титулов верховного правителя. На Руси царями именовали византийских императоров и татарских ханов; позже этот титул присвоили московские великие князья. Поэтому говорить о царях применительно к Бирме или Ирану не вполне уместно.
     Словом «король» (в разных вариантах), происходящим от имени Карла Великого, славяне называли западноевропейских монархов, занимавших положение выше герцогов, но ниже императора; их подлинные титулы восходили к германскому «конунг» или латинскому «рекс». Следовательно, называть королями правителей за пределами Западной Евразии, особенно ранее правления Карла Великого, тоже неверно.
     По этим причинам многочисленных правителей, встречающихся на страницах «Всемирных хроник», я старался называть или их подлинным титулом (например, «шаррум» в Древней Месопотамии, «ван» или «ди» в Китае, «шах» в Иране, «каган» у тюрков и монголов, «конунг» у средневековых германцев и т.п.), или нейтральными терминами «государь», «монарх». Исключением, как правило, становятся лишь титулы женщин, поскольку образовывать форму женского рода от «ван» или «конунг» в русском языке довольно неудобно.
     Разумеется, в цитатах сохраняется терминология авторов (в переводных книгах – переводчиков). Часто мне самому приходилось следовать за терминологией цитируемых авторов, чтобы не перегружать читателя различными вариантами одного и того же термина. Однако это не всегда помогало.
     Из-за обилия цитат читателю придётся примириться, например, с постоянно встречающимися случаями различного написания иностранных имён собственных. Большинство языков в любую эпоху имели различные диалекты и варианты произношения; тем более произношение менялось со временем. В период европейского Средневековья одно и то же имя в источниках может встречаться на латинском, северофранцузском, южнофранцузском или германском наречиях (в том числе в передаче англо-скандинавов). Менялись также правила написания иностранных имён собственных в русском языке. Например, в переводах с арабского используются мягкое и твёрдое написание «л/ль» («ал-Малик» и «аль-Малик», «Халил» и «Халиль»), разные варианты гласных звуков («Нур-эд-Дин» и «Нур-ад-Дин», «Салах» и «Салех»). Слова корейского языка озвучиваются звонко или глухо («Чжон» или «Джон»). Правила написания китайских имён даже на моей памяти менялись по крайней мере дважды, а сейчас по-русски часто передают английское звучание этих имён. В ряде случаев правил вообще не существует, и транскрипция или транслитерация зависит от личных взглядов переводчика (а также, разумеется, от того, с какого языка выполнен перевод). В последнее время стали, например, склонять некоторые французские фамилии с окончанием на гласную, причём можно прочитать «у Бертоссы», но никогда «у Дюмы».
     Поэтому читателю не следует удивляться, когда имя одного и того же короля у разных авторов в разных переводах выглядит как Гуго, Гюг, Хьюг, Хьюго, Хуго, Хугон, Гугон, Уго, Югон, Юго, Юг или Юк. То же самое относится к именам (точнее, вариантам имени), взятым из близких между собой языков – скандинавских (Олаф, Олав, Олов, Олоф, Улоф, Улаф, Ульф или Ульв), испанского и португальского (Гомес и Гомеш; Антонио и Антониу; Фернандо, Эрнандо, Фернан, Эрнан, Фернао).
     Чтобы не создавать читателю дополнительных трудностей, я старался в своём тексте сохранять привычное, хотя и неверное, написание таких имён, как Генрих и Карл, независимо от того, идёт ли речь о французах, англичанах или немцах. Для менее известных королей Испании и Португалии дано написание, более соответствующее их произношению.
     Что касается городов, для которых у разных народов существовали разные названия, к тому же меняющиеся со временем, я также старался указывать соответствия.
     В географических названиях, используемых обычно в исторической литературе, отражается привычный европоцентризм. Такие термины, как «Ближний», «Средний» и «Дальний Восток», имеют определённый смысл для последних нескольких столетий, когда западнохристианская цивилизация осуществляла всемирную экспансию. Для более ранних периодов, когда Европа была сначала дикой периферией цивилизаций Египта, Месопотамии и Финикии, а затем одной из многих цивилизаций, эти термины совершенно не подходят.
     В историческом плане весь Евразийский материк и Африка (точнее, северная часть Африки) представляют собой общее пространство, в котором можно выделить два почти не связанных друг с другом очага цивилизаций. Первый из них во «Всемирных хрониках» именуется Западной Евразией и Средиземноморьем; в него входят вся западная часть Евразийского материка (включая юго-западную часть Азии) и вся Северная Африка. Юго-Западная Азия часто выделяется и как самостоятельный регион, поскольку некоторые её части непосредственно к Средиземноморью отнести затруднительно.
     Для последних полутора тысячелетий под Западной Европой во «Всемирных хрониках» чаще всего понимается территория, включающая Пиренейский и Апеннинский полуострова, а также современные Францию и Великобританию; иногда к ним присоединяются также Скандинавия на севере и германские земли на востоке. С другой стороны, Италию и Германию с примыкающими территориями можно рассматривать и как Центральную Европу, контактировавшую и с европейским западом, и с востоком. Восточная Европа – это земли между Германией и Московской Русью (включая Великое княжество Литовское), после падения Римской империи всё более активно взаимодействовавшие с центрально-европейским регионом. Ни территория Московской Руси, ни южная часть Африки к региону Европы и Средиземноморья не относятся; населяющие их народы до последних пяти столетий практически не были связаны с кругом средиземноморских цивилизаций.
     Другой очаг цивилизаций расположен на юго-востоке Евразийского материка и включает территорию современного Китая и прилегающих к нему стран с севера, юга и востока. Юго-Западной Евразией мы будем называть Китай и земли, примыкающие к нему с севера, юга и востока. Под Южной Азией понимается прежде всего полуостров Индостан и близкие к нему территории.
     По мере распространения государственности на северные территории Евразии становится возможным говорить просто о Западной и Восточной Евразии.
     Исторически следует подходить и к названиям государств. Ещё в X веке от Р.Х. слово «Франция» означало лишь небольшую область в районе Сены и Луары, «Испания» – только полуостров, но никак не государство, а Русь – территорию, расположенную на пути «из варяг в греки» и подвластную военно-политической группировке скандинавского происхождения. Что касается названий Германии и Италии, то в качестве национально-географических понятий они употребляются очень давно, хотя и оформились как государства лишь в XIX веке. Для некоторых государств традиционно используются по два названия – Ланка и Цейлон, Иран и Персия.
     Среди прочего на страницах «Всемирных хроник» мне хотелось хотя бы вкратце коснуться таких, обычно остающихся в тени, вопросов, как экономическое положение отдельной семьи, финансовое могущество государства, рост общественного богатства. Авторы большинства исторических работ ограничиваются в этом плане названиями монет, расчётных денежных единиц и денежных сумм, которые не с чем сравнивать. При переиздании в советскую и постсоветскую эпоху дореволюционных авторов часто указывается соответствие содержания драгоценных металлов в древних денежных единицах дореволюционным русским монетам, о которых современный читатель не имеет никакого представления.
     Конечно, непросто сравнивать финансовые показатели, например, для Египта III тысячелетия и Вавилонии VI в. до Р.Х., Европы VII в. или Китая XV в. от Р.Х. Однако сравнение всё же возможно. Такие понятия, как «прожиточный минимум» и «ежедневный заработок наёмного работника», «богатство» и «бедность», «доходы государства» применимы ко всем эпохам. Различные виды зерна играли роль основного пищевого продукта на протяжении всей человеческой истории. В большинстве стран и эпох для измерения богатства использовались серебро и золото (при меняющемся соотношении их стоимости и при различном количестве общественных благ, которые можно было на них приобрести); современные валюты также имеют золотое содержание. Поэтому заработную плату наёмного работника или размеры состояния богачей в древнем Вавилоне, в средневековой России и в Соединённых Штатах конца XX в. можно выразить через серебро и золото. Я старался указывать примерное содержание драгоценных металлов в монетах разных стран и эпох, насколько это позволяла скудная информация и разнобой стандартов чеканки монет с одинаковым названием. В заключительной части «Всемирных хроник» я планирую вкратце сравнить данные относительно общественного богатства человечества в различные эпохи.